Когда Суриков работал над своей знаменитой картиной «Утро стрелецкой казни», к нему в мастерскую заглянул Репин.

— Послушай, — недоумённо заметил Илья Ефимович, — тут у тебя на заднем плане сплошные виселицы, но ни одного повешенного. Повесил бы хоть одного — от этого композиция сильно выиграет.

По словам Сурикова, он уже тогда нутром чуял, что совет Репина — вредный. Но благоговение перед мастером было столь велико, что Василий Иванович решил попробовать: набросал наскоро мелом схематичную фигурку.

Тут как раз в комнату вошла его старая нянюшка. Увидала набросок повешенного, схватилась за сердце: «Ах ты, ужас-то какой!». Да и бухнулась в обморок.

Кстати, и самого Репина, после того как маньяк набросился с ножом на его «Ивана Грозного», критика упрекала в излишнем кровавом натурализме: дескать, спровоцировал беднягу — нельзя выставлять на публике такие травмирующие психику полотна.

В двадцатом столетии, после двух мировых войн, на фоне бесконечных криминальных сводок и хроник вооружённых конфликтов, в результате разгула террора и становления авторитарных режимов, что-то поистине ужасное произошло с нашим восприятием ужаса.

Убийства (даже массовые), если только они каким-то образом не затрагивают нас лично, не могут быть «примерены» на себя, перестали ощущаться как нарушение самих основ бытия. Это всего лишь новостной контент, грязная пена дней. Практичный, здравомыслящий человек, теряющий сознание при виде небрежного рисунка со сценой казни, сегодня непредставим. Воображение отказывается смоделировать эту ситуацию — для рождённых в прошлом, а тем более в нынешнем веке она заведомо литературная.

В этой атрофии чувства ужасного я вижу одно из главных бедствий нашего времени. Любые ужасы становятся возможными, когда они не пробуждают ужаса в сердце.