«Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя — как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!» 

Все мы со школы хорошо знаем эти слова.

Не скрою, раньше я совсем не слышал в них живого человеческого чувства — слишком пафосными, риторически выверенными, подчёркнуто олитературенными они мне казались. 

И вот вчера, случайно припомнив их, я вдруг понял, что примерно то же самое по сути (пусть и в каких-то других выражениях, более подходящих нашему времени) мог бы сейчас сказать и я.

Мы начали вести свои «Филологические беседы…», потому что они помогают нам на время освободиться от давления внешних обстоятельств. Это наша личная территория свободы, свободно разделяемая с другими.

Язык хорош тем, что он принадлежит всем, и никому в отдельности. Он, как отражение на поверхности спокойной воды, текуче воспроизводит черты реальности. Но под этой зыбкой, искажаемой случайными порывами ветра иллюзией — тысячи и тысячи футов горько-солёной глубины,  куда не проникает свет назойливого солнца, одержимого манией авторитарного контроля над мирозданием.

Язык — это продукт и физиологическая основа жизнедеятельности общества. Коммуникации — информационный аналог нервных импульсов, благодаря которым огромный и неуклюжий социальный организм дышит, двигается, питается, растёт. И постепенно учится мыслить.

Но можно сказать иначе (и тут не будет никакого противоречия): язык — это я, а я — это и есть язык. Каждый из нас как биологическое существо создан миллиардами лет эволюции, упакованными в две соединившиеся по воле случая цепочки ДНК.

Однако как человек, как личность, каждый из нас целиком и полностью сотворён языком, измыслен по его образу и подобию.

Язык есть высшая (первая и последняя) мера нашей человечности. Увы, в том числе и в общепринятом значении этого устойчивого оборота.

И всё же я убеждён, что развитие языка — это не прямое, линейное продолжение биологической эволюции, а намёк на возможность освобождения от её безликой (и обезличивающей) тирании.

Неизбежность смерти каждого отдельно взятого организма — вот главный козырь естественного отбора, самый мощный и безотказный инструмент эволюционного приспособления. Страх смерти, щедро приправленный стремлением выжить любой ценой и готовностью убивать, чтобы не быть убитым, — вот самый надёжный и эффективный стимул эволюционного успеха.

Самим своим происхождением язык подтверждает безотказность этой нехитрой стратегии. И в то же время самим фактом своего существования он не перестаёт яростно её отрицать.

Наша иррациональная, неистовая жажда бытия (хотя бы виртуального, в качестве «нерукотворного» словесного подобия) — вот главная созидательная сила языка, источник его (и нашей) творческой энергии. Однако личное бессмертие в слове по определению неосуществимо вне всеобщего. Чем энергичнее (и агрессивнее) мы утверждаем в языке ценность своего личного бытия, тем прочнее мы утверждаем в нём ценность бытия как такового.

Биологическая эволюция обрекает нас на смерть. Мотивирует страхом. И равнодушно вручает нам незаполненную индульгенцию на убийство.

Язык обрекает нас на бытие. Искушает мучительной жаждой созидания. 

И хочет подарить нам бессмертие.

Поэтому в «Филологических беседах с котом Тимофеем» мы и дальше будем говорить о языке.

А точнее — о человечности.