Благодаря организаторам Сибирского филологического форума довелось побывать на родине Виктора Астафьева — в селе Овсянка, где всемирно знаменитый писатель провёл последние годы жизни, купив дом и обустроив его по своему вкусу. Сейчас в нём литературный музей.

Три комнаты. Ни водопровода, ни стиральной машины, ни газовой плиты, ни центрального отопления. Еда готовилась на дровяной печке, ею  же обогревался дом. Туалет — во дворе. Мебель в стиле заштатной советской гостиницы. Рабочий кабинет (он же спальня) такого размера, что если двое войдут, третьему уже не втиснуться.
И при том собственная машина («Волга», разумеется) с персональным водителем.

В таком категорическом отказе от элементарного бытового комфорта есть своеобразный героизм — наподобие героизма христианских отшельников.

Но за внешним сходством кроется великое различие.

Отшельническое самоотречение — это смелый и решительный шаг вперёд. Ещё при жизни — одной ногой в смерть, в распад всего телесно-материального, чтобы оттуда, сделав второй шаг, так же смело и решительно войти в жизнь вечную.

Отшельничество Астафьева видится мне актом трагическим и безнадёжным. Это шаг, продиктованный разочарованием в настоящем и неверием в будущее. Шаг назад — в мифологическую страну своего детства, которой никогда, пожалуй, и не существовало в реальности. С упорством отчаяния цепляясь за внешние, бытовые атрибуты старосоветской деревенской жизни, он хотя бы в отдельно взятом доме пытался насильственно удержать великую и прекрасную иллюзию, не состоявшуюся в целой стране.

Аскетизм отшельника — это знамя его грядущей победы.

Аскетизм Астафьева — знак его им же самим молчаливо признанного поражения.