Началось всё, как водится, с разгромной статьи в газете «Правда». 

Нет, неправда. Кажется и газеты с таким названием давно уже на свете не найти. Должно быть, в «Аргументах и фактах». Или в «Северной пчеле». Неважно это.

Итак, началось всё, как водится, с невинного вопроса. 

Да! Грамотность, конечно, дело святое. Конкретно против грамотности у нас никаких принципиальных возражений нет. 

Но что всё-таки насчёт подбора авторов? Почему у вас в Тотальном диктанте на одного [в-поле-воина] православно-самодержавно-народного Прилепина целых три матёрых антисоветчика?! 

Положим, отдельно взятых политически неблагонадёжных Быкова и Рубину мы ещё готовы были стерпеть…

Но Глуховский! 

Но — Глуховский?!! 

Не значит ли это ……………… ?

Следом, точно по сценарию (или, чем чёрт не шутит, точно — по сценарию?), возвысили свой соборно-неразборчивый, вдохновенный глас писатели земли русской.

Нет, прежде всего, разумеется, Глуховский! 

[с ушераздирающим зубовным скрежетом и невоспроизводимым слизеринским присвистом] 

Глуховс-с-ский!!!

При том, что Быкова мы вам уже давно — и великодушно! — простили. Мы даже простили вам эту (не ко Дню российского Интернета будь помянута!) несуразную израильско-узбекскую тарабуку Рубину!

Но Глуховский!

Но Глуховс-с-ский!!!

Вот этого последнего Глуховского мы уж вам точно ни за что не простим!

И вообще, товарищи, будем говорить откровенно: давно уже пора поставить принципиальный вопрос! Какому такому русскому языку может научить наше подрастаюшее поколение некая двойная гражданка? И уж тем паче этот господин хороший, этот, с позволения сказать, гражданин поэт, про которого всем достоверно известно, что Быков — его фамилия по матушке?

Нет, про Дмитрия Зильбертруда, само собой, было не прямым текстом. Как-никак, двадцать первый век на дворе. И уже двадцать первый год — как. На двадцать первом году третьего тысячелетия нашей эры такие вещи принято задушевно и прямо [до полного слюноорошения собеседника] шептать только после второй стопки на третьесортном литературном междусобойчике, заедая горькую [зависть] вяло эрегированным огурцом патриотического, домашнего посола.

Есть, как известно, текст — и есть подтекст.

Итак, вернёмся к тексту.

Глуховский!

Глуховс-с-ский!

Как говорится, а почему же именно Ахматова? Есть и другие, более уважаемые писатели — Мирошниченко, Саянов, Кетлинская…

Есть же, в конце концов, солнце русской литературы — Пушкин. 

Есть Достоевский! Толстой! 

Будем как солнце!

А вот про Пушкина с Толстоевским (в отличие от писателей космополитической национальной принадлежности) — уже действительно интересно. 

Есть, как мы недавно выяснили, подтекст. А есть затекст. Я сейчас объясню, в чём разница. Подтекст — это тот неочевидный смысл, который читатель усматривает в тексте с подачи автора.

Затекст — очевидный для всех (кроме автора) смысл, предательски возникающий в тексте с подачи Сигизмунда Яковлевича Фрейда.

Давайте же погрузимся в затекст!

Тотальный диктант. 8 апреля 1837 года. 

Выдающиеся отечественные мастера слова Платон Ширинский-Шихматов (академик!), Александр Шаховской (бывший директор императорских театров!) и Ян Тадеуш Кшиштоф — то бишь Фаддей Венедиктович Булгарин (кавалер ордена Почётного легиона!) толкают в клобе непринуждённый table-talk:

— А какой же засранец, господа, был этот Пушкин! Истинный карбонари! Властей не признавал! Государя императора в злодействе сердца своего обругал прапорщиком! А про покойного-то государя что написал в своих богомерзких виршах? «Кочующий деспот»! Даже матушку Екатерину, разбойник, не пощадил: ославил перед всей Европой Тартюфом в юбке и короне. И пиит он, если правду сказать, был совсем даже не отменный! Так, рифмач, толпе на потеху. Одной крамолой непросвещённую публику и прельщал. Недаром-то его «Бориску Годунова» к печати запретили! И на Болотной (тьфу, на Сенатской!) площади не оказался только чудом. Так, говорят, прямо государю и заявил, антихристово отродье: был бы в тот день в столице — вышел бы на Болотную (тьфу ты, опять!). А ещё говорят, изобразил на листе портреты всех повешенных смутьянов, а внизу приписал: «И я бы мог, как…». А? Каково?! Нрав чисто африканский! Плакала по нём виселица! С двадцать пятого года плачет! Какое там! С двадцать первого, когда «Гаврилиаду» свою богомерзкую намаракал! Не токмо противу земного — противу самого небесного Владыки ополчился! Да государь к нему, мятежнику, на диво был милосерд. А он, при монаршем-то снисхождении, и того пуще куролесил! И эдакого мелкого бесёныша — в авторы Тотального диктанта?! У таких ли, с позволения сказать, литераторов потомки наши должны научаться слову русскому? Хорошо, не попустил Бог греха: давеча notre brave Дантес этого скверного арапчонку урезонил!

Накануне Тотального диктанта 13 апреля 1901 года. Начало февраля.

Трое в чёрных одеждах в полутёмной комнате.

— А ведь граф Толстой, господа, всё не угомонится. Со дня на день из лона Святой Матери Церкви его изринем. Другой бы покаялся наконец, смирился. А этот так и стоит на своём: буду сочинять диктант — и точка!

— Поистине, Константин Петрович, последние времена пришли! 

— Истинно, истинно так, Николай Павлович! На весь свет, бесовский выблядок, гласит, что Церковь Христа позабыла, что всякая власть — насилие над человеком, что «патриот» есть слово ругательное. И много иной хулы на начальство светское и духовное  возводит. 

 — Его бы взять, падлу, — да в ИК номер (ах, чтоб тебя!)…

— Вы бы это… Вы бы немного поаккуратнее, Вячеслав Константинович, с обозначениями, так сказать, и фактами… Слово, знаете ли, не воробей…

— На Соловки его, мерзавца! На Соловки — на монастырское покаяние! На хлебе и воде чтоб посидел, охульник, год-другой-пятый. В цепях! Да в вонючей келье подземельной! То-то бы он тогда заговорил! Да ведь нынче оно никак невозможно! Времена нынче не те… [возводя белки глаз горé] Эх!…

— Эх!..

— Эх!..

— То ли дело, господа, было при блаженной памяти императоре Николае  Висса… (да что ж ты!) Павловиче… Разговор с сучарами этими, либерастами, короткий был. Собрались студентики компашкой не одобренный Роском… цензурой пашквиль почитать — одним пыхом всем расстрел! И токмо [воздевая горé карандашно отточенный перст] по высочайшей [вознося перст ещё гористее] монаршей милости в самый последний момент, уже на плацу, — каторжные работы [пронзая перстом пространство и время]! Вот это был государь — так государь! А нынче!.. Эх!..

— Эх!..

— Эх!..

— При царе Николае порядок был!

— Да!

— Да-а-а!

— Очень нам его, господа, сегодня не хватает! России твёрдая рука нужна!

— Конкретно!

— База-а-аришь!

Занавес.

Маэстро, урежьте марш!

Или как там по нормам медицинской науки положено выходить из затекста?