[spoiler]Ещё раз перечитайте эти хорошо знакомые строки, отключив пробуждаемые фамилией «Лебядкин» иронические рефлексы, три раза глубоко вдохнув и наполнив грудь чистейшим, охлаждённым до абсолютного нуля неразбавленным остранением:

Жил на свете таракан,
Таракан от детства,
И потом попал в стакан
Полный мухоедства…

— Господи, что такое? — воскликнула Варвара Петровна.

— То-есть когда летом, — заторопился капитан, ужасно махая руками, с раздражительным нетерпением автора, которому мешают читать, — когда летом в стакан налезут мухи, то происходит мухоедство, всякий дурак поймет, не перебивайте, не перебивайте, вы увидите, вы увидите… (он всё махал руками).

Место занял таракан,
Мухи возроптали,
Полон очень наш стакан,
К Юпитеру закричали.

Но пока у них шел крик,
Подошел Никифор,
Бла-го-роднейший старик…

Тут у меня еще не докончено, но всё равно, словами! — трещал капитан, — Никифор берет стакан и, несмотря на крик, выплескивает в лохань всю комедию, и мух и таракана, что давно надо было сделать. Но заметьте, заметьте, сударыня, таракан не ропщет! Вот ответ на ваш вопрос: «почему?» — вскричал он, торжествуя: — «Та-ра-кан не ропщет!» — Что же касается до Никифора, то он изображает природу, — прибавил он скороговоркой и самодовольно заходил по комнате.

Ну право же, не стесняйтесь признать очевидное! 🙂

Да, это первоклассный, ядрёный авангард, где текст благодаря сопутствующим тирадам, претворяется в натуральный перформанс!
Повторюсь: Лебядкину трижды не повезло.

А будь он реален, и родись он в другое время, и зовись он, к примеру, не капитан Лебядкин, а капитан Лотарев, так и сочинял бы он, пожалуй, иное, поскольку басенные мухи и тараканы к началу двадцатого столетия окончательно вышли из моды.

И читая его вирши, никто бы уже не позволял себе неуместного презрительного смеха:

К началу войны европейской
Изысканно тонкий разврат,
От спальни царей до лакейской
Достиг небывалых громад.

Как будто Содом и Гоморра
Воскресли, приняв новый вид:
Повальное пьянство. Лень. Ссора.
Зарезан. Повешен. Убит.

Художественного салона
И пьяной харчевни стезя
Совпали по сходству уклона.
Их было различить нельзя.

А когда в концертном зале, битком набитом экзальтированными любителями словесности, он бы декламировал:

…Она вошла в моторный лимузин,
Эскизя страсть в корректном кавалере,
И в хрупоте танцующих резин
Восстановила голос Кавальери…

его восторженные почитательницы, срывая с себя драгоценности, бросали бы их в пиитическом экстазе на сцену.

Человеческая судьба его была бы по-прежнему безрадостна: умер бы он, пожалуй, в эмиграции — жалкий, бедный и никому не нужный.

Но литературная его судьба сложилась бы совсем иначе.

И сегодня его стихи — пусть обзорно, — но изучали бы в школе, а литературоведы защищали бы по нему диссертации, многостранично рассуждая об утончённом очаровании лебядкинской пошлости…

[/spoiler]